В «Энциклопедии Барнаула», изданной в 2000 году, об Иване Гулькине всего несколько строк без портрета, хотя его фотографий много у родственников и в музее: «Герой Советского Союза, участник Великой Отечественной войны, летчик штурмового полка. К сентябрю 1943 года совершил 43 боевых вылета, сбил три истребителя, уничтожил большое количество живой силы и техники противника. 4 марта 1945 года с боевого задания не вернулся. Награжден двумя орденами Красной Звезды, орденами Ленина, Красного Знамени, Александра Невского, Отечественной войны 1 степени, медалями». 

    Родился Иван в 1923 году в крестьянской семье. Более подробно в своих воспоминаниях рассказала о нем сестра Татьяна Тихоновна Гулькина: -Наши родители Тихон Васильевич и Елена Васильевна жили в поселке Алексеевка Семипалатинской области. Там с 1913 по 1928 год у них родились 4 сына и 3 дочери.

    Иван- младший сын, я - младшая дочь, может быть, поэтому были с ним так близки. В 1931 году, когда нашу семью раскулачивали, мы переехали под Барнаул в село Лебяжье.

     В 1933 году неожиданно умерла наша мама. Ване было десять лет, а мне – пять». Василий, Ксения и Иван Гулькины. «Отцу было тяжело одному вести хозяйство, да еще с такой оравой. Он перебрался с нами в город и пошел работать на меланжевый комбинат».

    Вспоминает Надежда Александровна Мартынова, которая училась в школе №25 в самом начале её основания. «Мне посчастливилось в одном классе учиться с Ваней Гулькиным. Он одаренный мальчик был, а родился в простой семье, отец у него был плотник. Ваня с нами не сразу стал учиться, а со второго класса, когда на месте нашей рощи дома для меланжевого комбината построили, а раньше они в бараках жили. Мы с ним два класса вместе проучились. Он еще маленький был, но так любил самолеты – у нас в подвале в 25-й школе был кружок, он там планеры клеил. А я стенгазету делала, и мне надо было, чтоб кто-нибудь стихотворение написал. Я прихожу, а он сидит в подвале, весь обклеенный. - Ваня, ты хорошо сочиняешь. Сочини мне, пожалуйста. - Ну, давай, пиши! У тебя как называется твоя стенгазета? - «Горн» (мы же все пионеры были, все патриоты).

- Так, пиши: Все, обо всем, обо всех напишите В «Горн» пионерский пошлем. Ребята, заметки скорее несите, Мы вас с заметками ждем! Вот мгновенно выдал! Ну, Пушкин и Пушкин. Одаренный был. А родители, поди, тоже неграмотные были. Когда газета вышла, все говорят: «Кто это написал, не Ванька ли?» - «Ванька». – «Это в подвале который?» - «Да, в подвале он сидит, весь в клею». Над нами меланжевый комбинат взял шефство, выдал материал, и всем нашили юбки в складку и толстовки с карманами, а мальчишкам синие брюки и синие толстовки. Так у Ваньки все в клею было. Господи, мы два раза ему форму меняли. «Ваня, что ж ты делаешь!»

    Все свои мысли и наблюдения Иван записывал в свой дневник. 20 октября 1940. «Проводили в армию брата Васю. Повестка пришла в пять часов вечера, а к восьми надо было уже явиться в военкомат с вещами, «ложкой и полотенцем». Вася в первые минуты неимоверно обрадовался, а когда шли по дороге в военкомат, признался, что ему уже не так сильно хочется идти в армию».

     Иван учился в школе и одновременно занимался в аэроклубе. 31 мая 1940 г . «Лечу. Ликую. Рай!» «Ночью лавы дождя, гром, молния, утром - грязь. Ну, какое мне дело до всяких дождей, если мы не летаем! Все эти дни я был полон жизни. Жизнь. Как я ее понимаю? Две пятидневки мы летали. Я налетал 7 часов 10 минут с инструктором. Перед этим получил выговор. И вдруг приносят в переднюю кабину мешок с песком - «заместителя инструктора» и… летите самостоятельно. Совершенно! Никто не поможет, сдаст ли мотор, войдешь ли ты неожиданно в штопор. Выворачивайся сам, курсант Гулькин! Я не испугался, что не смогу посадить самолет на три точки или же растеряюсь при посадке. Наоборот, я радовался тому, что лечу так скоро, неожиданно, в такую прекрасную погоду, когда на аэродроме почти никого уже не было… Взлёт на солнце - самый большой на свете ориентир. Все отлично: газ, отдача ручки на себя по счету шесть, разбег, капот чуть выше горизонта, набор скорости… Ландшафт прекрасен, небо изумительно. Снова прилив крови к груди - я лечу самостоятельно! Ликую. Рай. Затягиваю авиационную… Угол между крылом и «Т» - 45 градусов. Ага, развеселился, песни поешь? Летчика из себя представил? Разворот!!! Круче!!!... А что если на земле этот «крутой разворот» не понравился ни инструктору, ни командиру звена, ни командиру отряда? Высота 300 метров. Внизу Барнаул. Какой он серый! Но нет, есть и белокаменные дома. Много ли? Не отвлекаться. Скорость, скорость упала! Хорошо, что в штопор не вошел. Внимание, внимание! Не могу сконцентрироваться… Фу, интеллигент. Подумаешь. Убираю газ… в угол планирования. Нормально. «Ура!» Кричу во всю глотку. Вот дурак. Четвертый разворот, высота 100 метров, «Т» застыло над пятым цилиндром. Радуюсь. Внизу домишки, шесты. Нет, на них не сяду. Высота меньше метра, угол планирующий. Что же ты, врежешься в землю? Ручку на себя, резко, подтягивай, живее! Живи! Держи машину ногами!... Заруливаю.

Ко мне на встречу бежит инструктор, улыбается: «Отлично. Иди к командиру отряда». Волнуюсь, что тот скажет? Он подает руку: «Молодец, отлично! Так всегда делай. Будешь «козлить» - пропал». Вот это жизнь».

    Гулькин очень боялся, что его, как сына раскулаченного, не возьмут в школу ВВС. Полеты для Ивана – сама жизнь. 26 июня он описывает как черный день в своей жизни. Его исключили из аэроклуба. «Все стало отвратительно, гадко, ужасно. Шел с аэродрома полтора часа пешком, разгонял мучительные мысли после новой репрессии из-за отца» Еще ребенком он считал себя будущим летчиком, строил модели, засиживался над ними целыми ночами, во сне летал. Но когда вплотную подошел к осуществлению детских мечтаний, всюду стал встречать сопротивление. У него нет метрик и паспорта… Из за отца. 

    Иван снова подает заявление в аэроклуб. Несколько дней борется за свою мечту, стучится во все инстанции и добивается разрешения продолжить учебу. 7 июля он записывает в своем дневнике: «Я уже делал боевой разворот, глубокие виражи, мертвые петли, перевороты через крыло…»

    16 июля Иван проводил двух сестриц Марусю и Таню в Ташкент. Он очень любил их. Принес на аэродром мандолину, играл. Ребята обрадовались. Полетов не было – поле сырое, не утрамбованное. Весь день читал «Историю авиации» и одну романтическую книжонку, которая заметно понравилась. Захотелось написать статью об окончании летного курса школы в «Алтайскую правду». 23-24 июля. «Чем, казалось бы, я хуже многих других. Я летал не хуже их всех. Однако, имея бумаги в личном деле, соответствующие требования канцелярской машины, они каждый день летали спокойно, зубрили аэроклубовские учебники, готовились в военную школу. В то же время, запуганный мандатными комиссиями, я трепетал от мысли, что в любую минуту меня с треском вышибут из аэроклуба. Не потому, что плохо летаю или не подчиняюсь уставам РККА, не потому, что дурак, и вообще не подходящий для авиации, а из-за запутанной формы удостоверения личности. Видите ли, у меня нет паспорта – бумажки, которую начальник милиции по привычке подписывает каждый день и безразлично зевает при этом. Скучная это вещь. Я бы отдал десять лет жизни, только бы не придирались к моим документам! » Все эти эмоциональные переживания оказались не напрасными. Получилось, как он заранее описывал: «Завтра пройду мандатную комиссию ВВС РККА. Все курсанты, выходя, будут улыбаться, их станут поздравлять… Я закрою за собой дверь, неловко шагну вперед, глядя на счастливых товарищей. Грудь будут разрывать тысячи ударов… А дома уткнусь в подушку носом, и беспомощно буду рыдать».

     25 июля 1940. Мандатная комиссия не взяла Ивана в военную школу. 10 августа. «Проходят дни. Все, что во мне было: энергия, пытливый ум, кипучая натура, сильные страсти, вера в себя – все осталось позади, где-то там за оврагом. Нет теперь у меня ни одного друга, кому бы мог раскрыть всю душу. Осталась только мандолина, с которой я грубо переговариваюсь».

     Иван Гулькин раскрывает душу дневнику. На многих страницах он философствует о своем бытии, о том, что, несмотря на происхождение отца, готов «драться за великие традиции революционной мысли не хуже других тысяч летчиков». Но в своих рассуждениях доходит и до крамольных мыслей: «Власть рабочих и крестьян – это насилие над классом эксплуататоров. А так как последнего не существует уже более 20 лет, то неизбежно, что насилие происходит над самими рабочими и крестьянами, которые оказались орудием в руках революции. Но революция требует жертв. Почему же я оказался жертвой?»

    Если бы этот дневник попал тогда в недобрые руки, не миновать будущему Герою Советского Союза сталинских лагерей и ярлыка «врага народа».

   Постепенно приходит успокоение. Иван решает продолжить учебу в 10 классе. С первых дней в школе № 25 находит себе кучу дел. Его выбрали в комитет комсомола школы, поручили вести кружки, выпускать стенгазету. По выходным он ездит в Повалиху зарабатывать деньги, чтобы «можно было сходить в кино и видеть мясо во щах». В то же время он получает удовольствие от анализа «Вишневого сада», делает конспекты биографии и творчества Чехова, учится быть критиком, мыслить самостоятельно, без вычитанных мыслей, не отставать от жизни, чтобы «успокоиться от пережитого за 1940 год!». 

   Записи в дневнике обильно перемежаются стихами. Они его жгут, рвутся наружу, неприглаженные, иногда вовсе корявые, что сам Гулькин видит и переживает.